1) На основании следственных материалов НКВД, очной ставки т. Бухарина с Радеком, Пятаковым, Сосновским и Сокольниковым в присутствии членов Политбюро и очной ставки т. Рыкова с Сокольниковым, а также всестороннего обсуждения вопроса на Пленуме - Пленум ЦК ВКП(б) устанавливает, как минимум, что тт. Бухарин и Рыков знали о преступной террористической, шпионской и диверсионно-вредительской деятельности троцкистского центра и не только не вели борьбы с ней, а скрыли ее от партии, не сообщив об этом в ЦК ВКП(б), и тем самым содействовали ей.
2) На основании следственных материалов НКВД, очной ставки т. Бухарина с правыми - с Куликовым и Астровым, в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б), и очной ставки т. Рыкова с Котовым, Шмидтом, Нестеровым и Радиным, а также всестороннего обсуждения вопроса на Пленуме ЦК - Пленум ЦК ВКП(б) устанавливает, как минимум, что тт. Бухарин и Рыков знали об организации преступных террористических групп со стороны их учеников и сторонников - Слепкова, Цетлина, Астрова, Марецкого, Нестерова, Радина, Куликова, Котова, Угланова, Зайцева, Кузьмина, Сапожникова и других и не только не вели борьбы с ними, но поощряли их.
3) Пленум ЦК ВКП(б) устанавливает, что записка т. Бухарина в ЦК ВКП(б), где он пытается опровергнуть показания поименованных выше троцкистов и правых террористов, является по своему содержанию клеветническим документом, который не только обнаруживает полное бессилие т. Бухарина опровергнуть показания троцкистов и правых террористов против него, но под видом адвокатского оспаривания этих показаний делает клеветнические выпады против НКВД и допускает не достойные коммуниста нападки на партию и ее ЦК, ввиду чего записку т. Бухарина нельзя рассматривать иначе, как совершенно несостоятельный и не заслуживающий какого-либо доверия документ.
Учитывая сказанное и принимая во внимание, что и при жизни Ленина т. Бухарин вел борьбу против партии и против самого Ленина как до Октябрьской революции (вопрос о диктатуре пролетариата), так и после Октябрьской революции (Брестский мир, программа партии, национальный вопрос, профсоюзная дискуссия), что т. Рыков также вел борьбу против партии и против самого Ленина как до Октябрьской революции, так и во время Октябрьского восстания (был против Октябрьской революции), равно как после Октябрьского переворота (требовал коалиции с меньшевиками и эсерами и в виде протеста покинул пост Наркомвнудела, за что получил от Ленина кличку штрейкбрехера), что с несомненностью говорит о том, что политическое падение тт. Бухарина и Рыкова не является случайностью или неожиданностью,- учитывая все это, Пленум ЦК ВКП(б) считает, что тт. Бухарин и Рыков заслуживают немедленного исключения из партии и предания суду Военного Трибунала.
Но исходя из того, что тт. Бухарин и Рыков в отличие от троцкистов и зиновьевцев не подвергались еще серьезным партийным взысканиям (не исключались из партии), Пленум ЦК ВКП(б) постановляет ограничиться тем, чтобы: 1) Исключить тт. Бухарина и Рыкова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из рядов ВКП(б). 2) Передать дело Бухарина и Рыкова в НКВД.
В кошмарной атмосфере бессудных расстрелов и безотчётного ужаса, охватившего всю страну, энергично шла подготовка третьего московского процесса, на который надлежало вывести последнюю группу старых большевиков, сподвижников Ленина. Сталинские инквизиторы орудовали теперь более уверенно. Во-первых, их методы прошли успешную проверку на двух первых процессах. Во-вторых, психоз всеобщего страха, порождённый массовым террором этих лет, вооружил следователей дополнительными средствами воздействия на обвиняемых.
Теперь, когда требовалось сломить их волю, угрозы заметно преобладали над обещаниями. Если во время подготовки двух предыдущих процессов ещё не все арестованные верили, что Сталин может привести в исполнение дикие угрозы, относящиеся к их детям, то теперь никто из обвиняемых не сомневался в серьёзности таких угроз. Чтобы на этот счёт не оставалось иллюзий, Ежов распорядился подсаживать в каждую тюремную камеру под видом арестованных агентов НКВД. Эти агенты должны были рассказывать другим заключённым истории о том, как десяти- двенадцатилетних детей выводили на расстрел вместе с родителями. В садистской атмосфере моральных пыток, расстрелов и самоубийств можно было поверить всему.
Здесь мне хотелось бы упомянуть несколько действительных фактов, относящихся к судьбе детей старых большевиков. Помню, осенью 1937 года до иностранных сотрудников НКВД дошёл слух, что Ежов приказал руководителям управлений НКВД в периферийных областях страны арестовывать детей расстрелянных партийцев и выносить им приговоры на основе тех же статей Уголовного кодекса, которые были применены к их родителям. Слух представлялся настолько невероятным, что ни я, ни мои товарищи не принимали его всерьёз. Действительно, как можно было поверить тому, что Сталин сможет обвинить десяти- двенадцатилетних детей в заговоре с целью свержения советского правительства? Впрочем, слухи были очень упорными и доходили до нас вновь и вновь, притом через хорошо информированных людей.
Мне не удалось тогда получить конкретные сведения о судьбе детей казнённых партийцев, а после моего разрыва со сталинщиной вообще было трудно рассчитывать, что когда-нибудь ко мне в руки попадут эти данные. Но жизнь полна неожиданностей – ситуация в какой-то степени прояснилась довольно скоро, притом вполне открыто, с помощью официальной советской печати.
В конце февраля 1939 года в советских газетах появилось сообщение об аресте некоего Лунькова, начальника управления НКВД в Ленинске-Кузнецке, и его подчинённых за то, что они арестовывали малолетних детей и вымогали у них показания, будто те принимали участие в заговоре с целью свержения советского правительства. Согласно этому сообщению, детей держали в переполненных камерах, вместе с обычными уголовниками и политическими заключёнными. В газетах был описан случай, когда десятилетний мальчик, по имени Володя, в результате допроса, длившегося всю ночь, сознался, что в течение трёх лет состоял в фашистской организации.
Один из свидетелей обвинения на суде показывал:
– Мы спрашивали ребят, например, откуда им известно, что такое фашизм. Они отвечали примерно так: "Фашистов мы видели только в кино. Они носят белые фуражки". Когда мы спросили ребят о троцкистах и бухаринцах, они ответили: "Этих людей мы встречали в тюрьме, где нас держали".
Раз дети встречались с троцкистами и бухаринцами в тюрьме, то, значит, троцкисты и бухаринцы в свою очередь видели там детей и, безусловно, знали, что они обвинены в антигосударственном заговоре и в других преступлениях, караемых смертью. Ничего удивительного, что обвиняемые, представшие перед судом на третьем из московских процессов, готовы были любой ценой сохранить жизнь собственным детям и уберечь их от сталинского пыточного следствия.
Пусть никого не удивляет то обстоятельство, что Сталин решился вынести на открытый суд некоторые факты, порочащие его систему. Это была обычная для Сталина тактика: когда его преступления получали огласку, он спешил снять с себя всякую ответственность и переложить вину на своих чиновников, выводя их напоказ в открытых судебных процессах. Им тоже была дорога собственная жизнь, и на таких судах не прозвучало ни слова о том, что они совершали преступления, руководствуясь прямыми указаниями сверху.
На третьем московском процессе, начавшемся в Москве в марте 1938 года, в качестве главных обвиняемых фигурировали: Николай Бухарин, бывший глава Коминтерна, член ленинского Политбюро и один из крупнейших теоретиков партии; Алексей Рыков, тоже бывший член Политбюро и заместитель Ленина в Совете народных комиссаров, после ленинской смерти возглавивший советское правительство; Николай Крестинский, бывший секретарь ЦК партии и заместитель Ленина по организационным вопросам; Христиан Раковский, один из самых уважаемых старых членов партии, имеющий огромные заслуги перед революцией и назначенный, по указанию Ленина, руководителем советской Украины.
Николай Бухарин (задний ряд слева) и Сталин, который впоследствии его расстреляет
И вот рядом с этими прославленными деятелями партии на скамье подсудимых оказалась одиозная фигура, появление которой среди арестованных друзей и соратников Ленина было сенсацией мирового значения.
Речь идёт о бывшем руководителе НКВД Генрихе Ягоде. Тот самый Ягода, который полтора года назад, роковой августовской ночью 1936 года, стоял с Ежовым в подвале здания НКВД, наблюдая, как происходит расстрел Зиновьева, Каменева и других осуждённых на первом процессе. А теперь сам Ягода, по приказу Сталина, посажен на скамью подсудимых как участник того же самого заговора и один из ближайших сообщников Зиновьева, Каменева, Смирнова и других старых большевиков, которых он же пытал и казнил.
Более чудовищную нелепость трудно было себе представить. Казалось, что Сталин весь свой талант фальсификатора израсходовал на организацию первых двух процессов и его "творческое" воображение исчерпало себя…
Подлинное же объяснение того, что поверхностному наблюдателю могло казаться просто нелепостью, составляет один из главнейших секретов всех трёх московских процессов. Дело в том, что Сталин применил такой "идиотский" ход отнюдь не по недомыслию. Напротив, он был чрезвычайно проницателен и дьявольски ловок, когда дело касалось политических интриг. Просто он не смог избежать специфических трудностей, с какими сталкиваются все фальсификаторы, когда следы их подлогов становятся явными.
Итак, выдумав чудовищную нелепость, будто Ягода был сообщником Зиновьева и Каменева, Сталин полностью снимал с себя ответственность за некое давнее преступление, следы которого оказались недостаточно затёрты и вели прямо к нему, Сталину. Этим преступлением было всё то же убийство Кирова.
Я уже писал, что наутро после убийства Кирова Сталин, оставив все дела, прибыл в Ленинград – якобы для расследования обстоятельств убийства, а в действительности, чтобы проверить, соблюдены ли все необходимые предосторожности. Обнаружив, что в деле отчётливо проступает "рука НКВД", он сделал всё для того, чтобы замести следы этого участия. Он поспешил отдать приказ о расстреле убийцы Кирова и распорядился ликвидировать без суда всех, кто знал о роли НКВД в этом деле.
Однако напрасно Сталин думал, что тайна убийства Кирова так и останется навсегда тайной. Он явно просчитался, не придав значения, скажем, тому факту, что заместителей Кирова удивило таинственное исчезновение его охраны из злополучного коридора. Заместители Кирова знали также, что его убийца – Николаев – за две недели до того уже был задержан в Смольном, что при нём и тогда был заряженный револьвер, и тем не менее, спустя две недели ему снова выдали пропуск в Смольный.
Но наиболее подозрительным, что подтверждало слухи, будто Киров был "ликвидирован" самими властями, выглядел сталинский приказ Агранову и Миронову: очистить Ленинград от "кировцев". В ленинградское управление НКВД были вызваны сотни видных деятелей, составлявших основу кировского политического и хозяйственного аппарата. Каждому из них было предписано в течение недели покинуть Ленинград и переехать на новое место работы, которое было подобрано, как правило, в отдалённых районах Урала и Сибири.
Впервые в истории советского государства партийные чиновники получали новое назначение не от партии, а от НКВД. Срок, назначаемый для выезда, был столь кратким, что многие директора предприятий не успевали передать дела. Попытки опротестовать этот произвол или получить какие-то разъяснения наталкивались на стереотипный отвит: "Вы слишком засиделись в Ленинграде". В течение лета 1935 года таким образом было выслано из Ленинграда около 3500 человек. Вся эта кампания очень напоминала чистку городских организаций от "зиновьевцев" несколькими годами ранее, после поражения зиновьевской оппозиции. Неудивительно, что в партийных кругах ходил слух о том, что Киров возглавил новую оппозицию, но её удалось уничтожить в зародыше.
Сотрудникам НКВД также было известно больше чем следовало, и, видимо, через них информация о том, что ленинградское управление НКВД приложило руку к убийству Кирова, просочилась в аппарат ЦК.
В тех кругах партийцев, которые ориентировались в обстановке, было известно, что Ягода – лишь номинальный руководитель НКВД, а подлинный хозяин этого ведомства – Сталин. Эти круги прекрасно понимали (или догадывались), что раз НКВД замешан в убийстве Кирова, значит, убийство совершено по указанию Сталина.
О том, что тайна убийства Кирова в общем-то перестала быть тайной, Сталин узнал с запозданием. Ягода, снабжавший его разнообразной информацией, в том числе и сводками различных слухов и настроений, боялся докладывать об этом. В ушах Ягоды всё ещё звучала бешеная сталинская реплика: "Мудак!", брошенная ему в Ленинграде. Видные члены ЦК, постепенно узнавшие тайну убийства Кирова, тоже не спешили сообщить об этом Сталину, поскольку этим они автоматически зачислили бы себя в категорию людей, знающих "слишком много".
В общем, когда всё это стало известно Сталину, было уже поздно думать о более тщательном сокрытии истины. Оставалось только одно; объявить открыто, что убийство Кирова было делом рук НКВД, и отнести всё на счёт Ягоды. А поскольку на первых двух московских процессах ответственность за это убийство была возложена на Зиновьева и Каменева, то теперь Ягода должен был стать их сообщником. Таким образом, извилистые увёртки, обычно сопровождающие любое мошенничество, заставили Сталина свести воедино две взаимоисключающие версии. Так родилась эта абсурдная легенда, будто Ягода, возглавлявший подготовку первого московского процесса, а затем казнивший Зиновьева и Каменева, в действительности был их сообщником.
Появление всемогущего начальника сталинской тайной полиции на скамье подсудимых произвело в стране фурор. Тем более что Сталин, по своему обычаю, навесил на него множество невероятных грехов. Оказывается, Ягода, в течение пятнадцати лет возглавлявший советскую контрразведку, сам являлся иностранным шпионом. Уже одно это звучало фантастически. Но сверх того, Ягода, известный всей стране как свирепый палач троцкистов, сам оказался троцкистом и доверенным агентом Троцкого.
Это Ягода опрыскивал стены ежовского кабинета ядом, чтобы умертвить Ежова. Это он набрал целую команду врачей, чтобы "залечить насмерть" тех, кого он не решался убить в открытую. При упоминании подобных приёмов в уме воскресали легенды об умерщвлении соперников ароматом ядовитых цветов и дымом отравленных свеч.
Однако народ не мог расценивать всё происходящее как всего лишь кошмарную легенду. Прозаические стенограммы судебных заседаний, сообщения о расстрелах обвиняемых придавали этим кошмарам пугающую реальность. Из всего происходящего люди могли сделать единственно важный для себя вывод: уж если всемогущего Ягоду так бесцеремонно бросили в тюрьму, то никто в СССР не может чувствовать себя в безопасности. Коль скоро сам создатель инквизиторской машины не смог выстоять под её давлением, то уж никакой смертный не должен надеяться на поблажку.
Если бы у Сталина не
возникла насущная потребность обвинить Ягоду в убийстве Кирова, он, конечно, не
посадил бы его на скамью подсудимых. Потерять Ягоду, отказаться от его
бесценных услуг – было серьёзной жертвой для Сталина. За пятнадцать лет, что
они проработали рука об руку, Ягода сделался чуть ли не "вторым я"
Сталина. Никто так не понимал Сталина, как Ягода. Никто из приближённых не
сделал для него так много. Никому Сталин не доверял в такой степени, как Ягоде.
Обладая сталинскими чертами – той же изворотливостью и подозрительностью – и почти сталинской виртуозностью в искусстве политической интриги, именно Ягода оплетал потенциальных соперников Сталина предательской паутиной и тщательно подбирал ему беспринципных, но надёжных помощников.
Когда Сталин начинал подозревать кого-то из наркомов или членов Политбюро, Ягода назначал в заместители подозреваемому одного из своих доверенных сотрудников. Так, помощник Ягоды Прокофьев поочередно занимал посты заместителя наркома тяжёлой промышленности и наркома госконтроля. Начальники управлений НКВД Благонравов и Кишкин были назначены помощниками Лазаря Кагановича, наркома путей сообщения. Помощники Ягоды Мессинг и Логановский были направлены заместителями к наркому внешней торговли, а заместитель Ягоды Трилиссер назначен помощником Пятницкого, который в то время руководил Коминтерном. Я мог бы назвать и многих других, подобранных Ягодой для укрепления диктаторской власти Сталина в государственном и партийном аппарате.
Ягода собирал для Сталина компрометирующую информацию, касающуюся высших руководителей государства. Когда в поведении такого руководителя начинали проявляться малейшие признаки независимости, Сталину достаточно было протянуть руку к досье, подобранному Ягодой. В таком досье наряду с серьёзными документами, например доказательствами былой принадлежности советского государственного деятеля к информаторам царской полиции, можно было встретить смехотворные донесения наподобие того, что жена этого деятеля колотит свою домработницу или что на Пасху она тайно ходила в церковь святить куличи. Самым распространенным прегрешением было такое: почти все сталинские соратники, заполняя партийные анкеты, приписывали себе дореволюционный партийный стаж, которого в действительности не имели.
В досье были отражены также скандалы, связанные с половой распущенностью "вождей". Мне довелось видеть донесение такого рода, относившееся к Куйбышеву, который занимал должность заместителя председателя Совнаркома. Как-то он "похитил" с банкета жену председателя правления Госбанка и скрывался в её обществе три дня подряд, так что пришлось отменить все заседания Совнаркома, назначенные на эти дни. Другое донесение относилось к 1932 году и было связано с похождениями члена Политбюро Рудзутака. На одном из приёмов тот усиленно угощал спиртным тринадцатилетнюю дочь второго секретаря Московского комитета партии и затем изнасиловал её. Ещё одно донесение, относящееся к тому же Рудзутаку: в 1927 году, прибыв в Париж, он пригласил группу сотрудников советского полпредства с жёнами пройтись по сомнительным заведениям и там раздавал проституткам чаевые крупными купюрами. Как правило, Сталин не использовал эти компрометирующие донесения, пока не считал необходимым специально призвать к порядку того или иного из своих сановников.
Ягоду можно было назвать глазами и ушами Сталина. В квартирах и на дачах членов Политбюро и наркомов он установил замаскированные микрофоны и всю информацию, полученную таким путём, докладывал Сталину. Сталин знал всю подноготную своих соратников, нередко был в курсе их самых сокровенных мыслей, неосторожно высказанных в разговоре с женой, сыном, братом или другом. Всё это ограждало сталинскую единоличную власть от всяких неожиданных сюрпризов.
Кстати, Сталин был чрезвычайно ревнив ко всем проявлениям дружбы среди своих приближённых, особенно членов Политбюро. Если двое или трое из них начинали встречаться в свободное время, Ягода должен был навострить уши и сделать Сталину соответствующий доклад. Ведь люди, связанные личной дружбой, склонны доверять друг другу. А это могло уже привести к возникновению группы или фракции, направленной, против Сталина. В подобных случаях он старался спровоцировать ссору, между новыми друзьями, а если они туго соображали, что от них требуется, то и разъединить их, переведя одного из них на работу вне Москвы или используя другие "организационные меры".
Услуги, которые Ягода оказывал Сталину, были серьёзны и многообразны. Но главная ценность Ягоды состояла в том, что он преследовал политических противников Сталина с беспримерной жестокостью, стёр с лица земли остатки оппозиции и старую ленинскую гвардию.
При всём том Ягода был единственным, кого, несмотря на его громадную власть, Сталин мог не опасаться как соперника. Он знал, что, если Ягода и надумает сколотить политическую фракцию, направленную против его, сталинского, руководства, партия за ним не пойдёт. Путь к соглашению со старой гвардией был для него навсегда закрыт трупами старых большевиков, расстрелянных им по приказу Сталина. Не мог Ягода сколотить и новую оппозицию из тех, кто окружал Сталина, – члены Политбюро и правительства ненавидели его лютой ненавистью.
Они не могли смириться с тем, что Сталин доверил Ягоде, человеку без революционного прошлого, столь широкую власть, что Ягода получил даже право вмешиваться в дела наркоматов, подчинённых им, старым революционерам. Ворошилов отважился на затяжную борьбу со спецотделами НКВД, созданными Ягодой во всех воинских частях и занимавшимися неустанной слежкой в армии. Каганович, нарком путей сообщения, был раздражён вмешательством Транспортного управления НКВД в его работу. Члены Политбюро, руководившие промышленностью и торговлей, были уязвлены тем, что Экономическое управление НКВД регулярно вскрывало скандальные случаи коррупции, растрат и хищений на их предприятиях.
В подчинённых им ведомствах Ягода держал тысячи тайных информаторов, с помощью которых он в любой момент мог наскрести множество неприятных фактов, дискредитирующих их работу. Всеобщая неприязнь к Ягоде объяснялась ещё и тем, что все эти крупные шишки из сталинской свиты чувствовали себя постоянно, как под стеклянным колпаком, и не могли сделать шагу без "личной охраны", приставленной к ним всё тем же Ягодой.
Всё это как раз очень устраивало Сталина: он знал, что Ягода никогда не вступит ни в какой сговор с членами политбюро, а если среди членов ЦК и возникнет нелегальная группировка, для Ягоды и мощного аппарата НКВД не составит труда справиться с ней. Диктатору, вечно опасающемуся потерять власть, было крайне важно иметь такого начальника службы безопасности и личной охраны, на которого можно положиться.
В общем Сталин и Ягода нуждались друг в друге. Это был союз, в котором не находилось места третьему партнеру. Их связывали жуткие тайны, преступления и ненависть, испытываемая народом к тому и другому. Ягода был верным сторожевым псом Сталина: охраняя его власть, он защищал и собственное благополучие.
В 1930 году один из заместителей Ягоды – Трилиссер, старый член партии, отбывший десять лет на царской каторге, по собственной инициативе предпринял исследование биографии своего начальника. Автобиография Ягоды, написанная по требованию Оргбюро ЦК, оказалась лживой. Ягода писал, что он вступил в партию большевиков в 1907 году, в 1911 году был отправлен царским правительством в ссылку и в дальнейшем принимал активное участие в Октябрьской революции. Почти всё это было неправдой. На самом деле Ягода примкнул к партии только летом 1917 года, а до того не имел с большевиками ничего общего. Трилиссер отправился к Сталину и продемонстрировал ему плоды своего труда. Однако это расследование имело неприятные последствия не для Ягоды, а для самого Трилиссера. Сталин его прогнал, а Ягода вскоре получил повышение в должности. Впрочем, было бы наивным думать, что Трилиссер действительно навлёк на себя сталинский гнев. Напротив, Сталин был рад получить информацию, компрометирующую Ягоду, притом такую, какую сам Ягода никогда не решился бы внести в своё досье. Сталин всегда предпочитал окружать себя не безупречно честными и независимыми революционерами, а людьми с тайными грехами, чтобы при случае можно было использовать их как инструмент шантажа.
Члены Политбюро ещё помнили то время, когда они решались открыто выступать против Ягоды. Они пытались тогда уговорить Сталина убрать Ягоду, а на столь важный пост назначить кого-либо из них. Мне, например, известно, что в 1932 году занять этот пост жаждал Каганович. Однако Сталин отказался уступить членам Политбюро такой мощный рычаг своей единоличной диктатуры. Он хотел пользоваться им в одиночку. НКВД должен был оставаться в его руках слепым орудием, которое в критическую минуту можно было бы обратить против любой части ЦК и Политбюро.
Настраивая Сталина против Ягоды, Каганович и некоторые другие члены Политбюро пытались внушить ему, что Ягода – это Фуше российской революции. Имелся в виду Жозеф Фуше, знаменитый министр полиции в эпоху Французской революции, который последовательно служил Революции, Директории, Наполеону, Людовику Восемнадцатому, не будучи лояльным ни к одному из этих режимов. Эта историческая параллель, по мнению Кагановича, должна была возбудить в Сталине нехорошие предчувствия и побудить его убрать Ягоду. Кстати, именно Каганович коварно присвоил Ягоде кличку "Фуше". В Москве как раз был опубликован перевод талантливой книги Стефана Цвейга, посвящённой французскому министру полиции; книга была замечена в Кремле и произвела впечатление на Сталина. Ягода знал, что Каганович прозвал его "Фуше", и был этим изрядно раздосадован. Он предпринимал немало попыток задобрить Кагановича и установить с ним дружеские отношения, но не преуспел в этом.
Припоминаю, каким забавным тщеславием дышала физиономия Ягоды всего за три-четыре месяца до его неожиданного смещения с поста наркома внутренних дел (он был назначен наркомом связи, а вскоре после этого арестован). Ягода не только не предвидел, что произойдет с ним в ближайшее время, напротив, он никогда не чувствовал себя так уверенно, как тогда, летом 1936 года. Ведь только что он оказал Сталину самую большую из всех услуг: подготовил суд над Зиновьевым и Каменевым и "подверстал" к ним других близких ленинских соратников.
В 1936 году карьера Ягоды достигла зенита. Весной он получил приравненное к маршальскому звание генерального комиссара государственной безопасности и новый военный мундир, придуманный специально для него. Сталин оказал Ягоде и вовсе небывалую честь: он пригласил его занять квартиру в Кремле. Это свидетельствует о том, что он ввёл Ягоду в тесный круг своих приближённых, к которому принадлежали только члены Политбюро.
На территории Кремля расположено несколько дворцов, соборов и административных зданий, однако квартир в современном понимании этого слова там почти нет. Сталин и другие члены Политбюро занимали там очень скромные по размерам квартиры, в которых до революции жила прислуга. На ночь все разъезжались по загородным резиденциям. Однако иметь квартиру в Кремле, пусть самую крохотную, сталинские сановники считали несравненно более престижным, чем жить в великолепном особняке за пределами кремлёвских стен.
Словно бы опасаясь, что Сталин возьмет своё приглашение назад, Ягода назавтра же перебрался в Кремль, впрочем, оставив за собой роскошный особняк, построенный специально для него в Милютинском переулке. Несмотря на то что стояли жаркие дни, Ягода приезжал отсюда в свою загородную резиденцию Озерки только раз в неделю. Очевидно, московская пыль и духота были ему больше по нраву, чем прохлада парка в Озерках. То, что Ягода стал обитателем Кремля, обсуждалось в высших сферах как большое политическое событие. Ни у кого не оставалось сомнений, что над Кремлем взошла новая звезда.
В кругу сотрудников НКВД рассказывали такую историю. Сталин был будто бы так доволен капитуляцией Зиновьева с Каменевым, что сказал Ягоде: "Сегодня вы заслужили место в Политбюро". Это означало, что на ближайшем съезде Ягода станет кандидатом в члены Политбюро.
Не знаю, как себя чувствовали в подобных ситуациях старые лисы Фуше или Макиавелли. Предвидели ли они грозу, которая сгущалась над их головами, чтобы смести их через немногие месяцы? Зато мне хорошо известно, что Ягода, встречавшийся со Сталиным каждый день, не мог прочесть в его глазах ничего такого, что давало бы основания для тревоги. Напротив, Ягоде казалось, что он как никогда близок к давней своей цели. Пока члены Политбюро смотрели на него сверху вниз и держались с ним отчужденно – теперь им придется потесниться и дать ему место рядом с собой как равному.
Ягода был так воодушевлён, что начал работать с энергией, необычной даже для него, стремясь ещё больше усовершенствовать аппарат НКВД и придать ему ещё больший внешний блеск. Он распорядился ускорить работы по сооружению канала Москва-Волга, надеясь, что канал, построенный силами заключённых под руководством НКВД, назовут его именем. Тут было нечто большее чем просто тщеславие: Ягода рассчитывал "сравняться" с Кагановичем, именем которого был назван московский метрополитен.
Легкомыслие, проявляемое Ягодой в эти месяцы, доходило до смешного. Он увлёкся переодеванием сотрудников НКВД в новую форму с золотыми и серебряными галунами и одновременно работал над уставом, регламентирующим, правила поведения и этикета энкаведистов. Только что введя в своём ведомстве новую форму, он не успокоился на этом и решил ввести суперформу для высших чинов НКВД: белый габардиновый китель с золотым шитьём, голубые брюки и лакированные ботинки. Поскольку лакированная кожа в СССР не изготовлялась, Ягода приказал выписать её из-за границы. Главным украшением этой суперформы должен был стать небольшой позолоченный кортик наподобие того, какой носили до революции офицеры военно-морского флота.
Ягода далее распорядился, чтобы смена энкаведистских караулов происходила на виду у публики, с помпой, под музыку, как это было принято в царской лейб-гвардии. Он интересовался уставами царских гвардейских полков и, подражая им, издал ряд совершенно дурацких приказов, относящихся к правилам поведения сотрудников и взаимоотношениям между подчинёнными и вышестоящими. Люди, ещё вчера находившиеся в товарищеских отношениях, теперь должны были вытягиваться друг перед другом, как механические солдатики. Щёлканье каблуками, лихое отдавание чести, лаконичные и почтительные ответы на вопросы вышестоящих – вот что отныне почиталось за обязательные признаки образцового чекиста и коммуниста.
Всё это было лишь началом целого ряда новшеств, вводимых в НКВД и, кстати, в Красной армии тоже. Цель была одна: дать понять трудящимся Советского Союза, что революция, со всеми её соблазнительными обещаниями, завершилась и что сталинский режим придавил страну так же основательно и прочно, как династия Романовых, продержавшаяся три столетия.
Нетрудно представить себе, что почувствовал Ягода, когда рука неверной судьбы низвергла его с вершины власти и втолкнула в одну из бесчисленных тюремных камер, где годами томились тысячи ни в чём не повинных людей. Охраняя власть диктатора и скрупулёзно следуя сталинской карательной политике, Ягода подписывал приговоры этим людям, даже не считая нужным взглянуть на них. Теперь ему самому было суждено проделать путь своих бесчисленных жертв.
Ягода был так потрясён арестом, что напоминал укрощённого зверя, который никак не может привыкнуть к клетке. Он безостановочно мерял шагами пол своей камеры, потерял способность спать и не мог есть. Когда же новому наркому внутренних дел Ежову донесли, что Ягода разговаривает сам с собой, тот встревожился и послал к нему врача.
Опасаясь, что Ягода потеряет рассудок и будет непригоден для судебного спектакля, Ежов попросил Слуцкого (который тогда ещё оставался начальником Иностранного управления НКВД) время от времени навещать Ягоду в его камере. Ягода обрадовался приходу Слуцкого. Тот обладал способностью имитировать любое человеческое чувство, но на этот раз он, похоже, действительно сочувствовал Ягоде и даже искренне пустил слезу, впрочем, не забывая фиксировать каждое слово арестованного, чтобы потом всё передать Ежову. Ягода, конечно, понимал, что Слуцкий пришёл не по собственной воле, но это, в сущности, ничего не меняло. Ягода мог быть уверен в одном: Слуцкий, сам опасавшийся за своё будущее, чувствовал бы себя гораздо счастливее, если бы начальником над ним был не Ежов, а по-прежнему он, Ягода. Лучше бы Слуцкому навещать здесь, в тюремной камере, Ежова…
Ягода не таился перед Слуцким. Он откровенно обрисовал ему своё безвыходное положение и горько пожаловался, что Ежов за несколько месяцев развалит такую чудесную машину НКВД, над созданием которой ему пришлось трудиться целых пятнадцать лет.
Во время одного из этих свиданий, как-то вечером, когда Слуцкий уже собирался уходить, Ягода сказал ему:
– Можешь написать в своём докладе Ежову, что я говорю: "Наверное, Бог всё-таки существует!"
– Что такое? – удивлённо переспросил Слуцкий, слегка растерявшись от бестактного упоминания о "докладе Ежову".
– Очень просто, – ответил Ягода то ли серьёзно, то ли в шутку. – От Сталина я не заслужил ничего, кроме благодарности за верную службу; от Бога я должен был заслужить самое суровое наказание за то, что тысячу раз нарушал его заповеди. Теперь погляди; где я нахожусь, и суди сам: есть Бог или нет…
К трагической годовщине Большого террора 1937-1938 гг. «Совершенно секретно» продолжает публиковать архивные документы. В этом номере - о том, как Сталин лично редактировал показания Николая Бухарина
В архиве Политбюро собраны уникальные документы о партийной деятельности Николая Ивановича Бухарина и его сторонников, а также документы о подготовке и проведении суда над так называемым Антисоветским правотроцкистским блоком. Вплотную с этими документами мне довелось познакомиться в 1987-1988 годах во время работы комиссии под председательством А.Н. Яковлева по реабилитации видных советских партийных и государственных деятелей, среди которых особое место принадлежит Н.И. Бухарину.
Как свидетельствуют документы, 13 января 1937 года в ЦК КПСС в присутствии Сталина, Ворошилова, Ежова, Кагановича, Молотова и Орджоникидзе были проведены две очные ставки Бухарина с К.Б. Радеком и В.Н. Астровым. (Радек К.Б. - журналист, публицист, работал заведующим иностранным отделом газеты «Известия». Астров В.Н. - член редколлегии журнала «Большевик» и газеты «Правда». В 1924-1928 годах примыкал к «бухаринской школе».) Радек обвинял Бухарина в связях с троцкистами, Астров подтвердил это обвинение.
В письме Сталину от 19 января 1937 года Бухарин ищет аргументы в пользу своей невиновности. Любопытна строчка из черновика письма, не вошедшая в окончательный текст: «Ты сказал мне об оклеветании некоторых военных товарищей. Я не знаю, кто, как оклеветал, кто допрашивал клеветников и т. д. Все это крайне важно. Но это не для меня в моем положении. Я хочу сказать вот что. Вспомни старую теорию Троцкого о том, что нужно стравливать членов ЦК. Теперь это делается на расширенной основе и ядовитейшими методами. Они хотели ударить по верхушке армии. Понятно, почему».
Вероятно, Сталин хотел проверить реакцию Бухарина на судьбу арестованных в августе 1936 года военачальников, комкоров Примакова и Путну, разделявших до 1927 года троцкистские взгляды. На тот момент это были единственные арестованные высокопоставленные военные. Девять месяцев они отрицали обвинения в троцкизме, но в начале 1937 года, после пыток, дали показания о существовании в армии военно-фашистского заговора. Во главе его якобы стоял Тухачевский. К этому мы еще вернемся. А тем временем Бухарин получает постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 16 января 1937 года «Об Известиях ЦИК СССР», где сообщается о его освобождении от обязанностей редактора «Известий».
В письме членам Политбюро от 20 февраля 1937 года Бухарин писал: «Положение, в которое поставила меня клевета, когда я не могу ни радоваться вместе с моими товарищами по партии, вместе со всей страной (Пушкинские дни), ни печалиться и скорбеть над телом Серго, есть положение невыносимое, я его больше терпеть не могу. Я вам еще раз клянусь последним вздохом Ильича, который умер на моих руках, моей горячей любовью к Серго, всем святым для меня, что все эти терроры, вредительство, блоки с троцкистами и т. д. - по отношению ко мне есть подлая клевета, неслыханная…»
Сталин пишет на полях документа: «Вранье».
«Логика» Молотова
Доклады Молотова, Кагановича, Ежова, Ворошилова на пленуме ЦК ВКП(б), проходившем с 23 февраля по 5 марта 1937 года, были посвящены в сущности одному вопросу: «Уроки вредительства, диверсий японо-немецких троцкистских агентов». Сталин выступил с докладом «О недостатках партийной работы по ликвидации троцкистских и других двурушников». Бухарину и Рыкову были предъявлены обвинения в том, что они после осуждения их политических взглядов и исключения из состава Политбюро продолжали борьбу с партией, поставив себе целью захват власти. Однажды на пленуме Бухарин прервал выступление Молотова: «Я не Зиновьев и не Каменев, и лгать на себя не буду!» «Не будете признаваться - этим и докажете, что вы фашистский наймит, - ответил Молотов. - Они же в своей прессе пишут, наши процессы провокационные. Арестуем - сознаетесь!»
В личном архиве Сталина сохранилась стенограмма его выступления на заседании пленума 27 февраля 1937 года. Сталин доложил о результатах работы комиссии, избранной для определения наказания Бухарину и Рыкову. Сталин сообщил, что «в комиссии не было никаких разногласий» насчет того, чтобы мерой наказания Бухарина и Рыкова считать, как минимум, исключение из кандидатов в члены ЦК и из рядов ВКП(б). Единодушны члены комиссии были и в необходимости суда над Бухариным и Рыковым. Разногласия возникли лишь в определении меры судебного наказания. Так, одни предлагали судить и вынести смертный приговор, другие судить и ограничиться 10 годами тюремного заключения, третьи - оставить меру наказания на рассмотрение суда. В итоге победило четвертое предложение, внесенное Сталиным и принятое единогласно: «Исключить их из состава кандидатов в члены ЦК и из рядов ВКП(б) и направить дело Бухарина и Рыкова в Наркомвнудел». Участники пленума единогласно поддержали проект резолюции, предложенный Сталиным. Бухарин и Рыков от голосования воздержались.
По выходе из зала заседания Бухарин и Рыков были арестованы и препровождены во внутреннюю тюрьму НКВД. Начались ежедневные допросы, очные ставки. В течение трех месяцев Бухарин отвергал обвинения и отказывался сотрудничать со следствием. И только 2 июня 1937 года Бухарин, а затем и Рыков согласились дать «нужные» показания.
«Наркомвнудел Н.И. Ежову. Заявление. После длительных колебаний я пришел к выводу о том, что необходимо полностью признать свою вину перед партией, рабочим классом и страной и покончить раз и навсегда со своим контрреволюционным прошлым. Я признаю, что являлся участником организации правых до последнего времени, что входил, наряду с Рыковым и Томским, в центр организации, что эта организация ставила своей задачей насильственное свержение Советской власти (восстание, государственный переворот, террор), что она вошла в блок с троцкистско-зиновьевской организацией.
О чем и дам подробные сведения.
Арестов. Н. Бухарин»
Патентованные подстрекатели
Наговорить на себя Бухарина и Рыкова побудила тревога за семью и родственников, а также желание доказать свою невинность на предстоящем процессе. И, само собой, пытки. По моему мнению, свою роль в самооговоре Бухарина и Рыкова могли сыграть показания, выбитые следствием у маршала Тухачевского, арестованного 22 мая. 29 мая 1937 года на допросе у Ежова Тухачевский заявил: «Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично связался с Бухариным. С немцами я установил шпионскую связь с 1925 года, когда ездил в Германию на учения и маневры…» Когда протокол допроса был предъявлен Бухарину, последнему ничего не оставалось, как написать заявление Ежову.
С 1-го по 4 июня в Кремле на расширенном заседании Военного совета при наркоме обороны с участием членов Политбюро обсуждали доклад Ворошилова «О раскрытии органами НКВД контрреволюционных заговоров в РККА». 2 июня на Военном совете выступил Сталин. Сославшись на показания арестованных, он сделал вывод, что в стране созрел «военно-политический заговор против советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами». По его утверждению, руководителями заговора были Троцкий, Рыков, Бухарин, Рудзутак, Карахан, Енукидзе, Ягода, а по военной линии - Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Гамарник. Из названных Сталиным 13 руководителей заговора 10 человек были представлены им как «патентованные» шпионы немецкой разведки, а Рыков, Бухарин и Гамарник как «патентованные» подстрекатели шпионов. Таким образом, судьба Рыкова и Бухарина была решена.
В июне-августе 1937 года Бухарин пишет под контролем следователя: «В настоящих показаниях я хочу дать историческое развитие контрреволюционной организации правых, начиная с ее зародышевых форм и включая в анализ ее организационные истоки и предпосылки». Основная часть рукописи насчитывает 22 листа и состоит из семи глав: I - Общие теоретические взгляды Бухарина, II - Зарождение «бухаринской школы», III - Переход «бухаринской школки» к политической деятельности, IV - Оформление контрреволюционной правой оппозиции, V - Поиск блока с Каменевым и Зиновьевым, VI - Переход к двурушнической тактике, VII - Переход к тактике насильственного свержения руководства. Основная часть рукописи не датируется, предположительно она была написана 2 июня. Дополнения были написаны в основном к IV, VI и VII главам, датированным 23 июня и 26 августа 1937 года.
Вот что пишет арестованный Бухарин о причине своей оппозиции к политике Сталина: «В 1928 году в стране пролетарской диктатуры обозначились известные элементы кризиса в отношениях между пролетариатом и крестьянством, и руководство партии во главе с И. В. Сталиным стало намечать пути преодоления этих элементов на основе дальнейшего победоносного продвижения к социализму. Я стал в оппозицию к ряду мероприятий, намечавшихся И. В. Сталиным. Это объяснялось моим непониманием всей сложности процесса, известной паникой перед мелкобуржуазной стихией, что объяснялось и рядом неверных защищавшихся еще раньше мною теоретических положений: недооценкой мощи государственного аппарата, примитивным и недиалектическим представлением о дальнейшем ходе классовой борьбы в стране (исключением периода обострения классовой борьбы), переоценкой рыночных отношений обычного типа, неверным толкованием ленинского кооперативного плана (теория врастания «кулацких гнезд» через кооперативную и банковскую систему в социализм) и т. д. На этой основе выросла также и недиалектическая трактовка последних предсмертных статей Влад. Ильича.
Все эти неверные установки, имевшиеся у меня, помножались на соответствующую неверную в корне оценку политической конъюнктуры.
Непосредственным толчком, особенно меня взбудоражившим, был следующий факт. Однажды я пришел вместе с Е. В. Цетлиным, который работал со мной в Коминтерне, в ГПУ, куда я был вхож и при Дзержинском, и при Менжинском, и в кабинете у Ягоды стал спрашивать его о том, что делается с мужиком по данным ГПУ. Ягода вызвал тогда специального работника (его фамилия, если не ошибаюсь, была Алексеев) и сказал, чтобы он доложил мне соответствующие данные (я был тогда членом ПБ). Тот сделал устный доклад, иллюстрированный рядом цифровых данных, касавшихся числа и размеров всяческих проявлений крестьянского недовольства. Этот доклад (сухой и фактический) меня особенно взволновал. Я спросил Ягоду: «Что же вы не докладываете обо всем этом в Политбюро?», на что он сказал: «Это ваше дело, Н. И.» (Разумеется, я не ручаюсь за абсолютно точную передачу всех слов до последнего, но ручаюсь за смысл и его точность). После этого я побежал к К. Е. Ворошилову в Реввоенсовет, застал у него, как помню, Бубнова (он, кажется, был начальником ПУРА) и взволнованно стал говорить о том, что слышал. К. Е. Ворошилов сказал мне: «Ты вот впадаешь в панику и истерику» и затем, как мне было это ясно в ближайшие же дни, рассказал и Сталину о моих настроениях. Вспоминаю, что я стал тогда собирать и в ЦСУ и в других местах различные экономико-статистические материалы, и в голове моей стали складываться, с большим давлением ряда моих неверных теоретических установок, мысли о политике по отношению к крестьянству, которые шли вразрез с рядом мероприятий, намечавшихся и формулировавшихся И. В. Сталиным.
…Одновременно я систематически делился своими мыслями с так наз. учениками, зараженными моими неверными теоретическими установками, показывал им соответствующие материалы, недопустимым и антипартийным образом рассказывал им о конфликтах на закрытых заседаниях П.б. и таким образом держал их в «курсе дела», воспитывал их на установках, шедших вразрез с партийными решениями».
Все показания написаны Бухариным мелким, четким почерком, почти без исправлений. Дополнительные ответы Бухарин давал на вопросы следователя о его встречах с Караханом (Л.М. Карахан в 1927-1934 гг. был заместителем наркома иностранных дел, затем до 1937 года послом в Турции), Томским и Енукидзе по поводу переговоров и соглашений с немцами после прихода к власти оппозиции. Эти три листа написаны торопливым подчерком с многочисленными исправлениями и вставками, очевидно, под воздействием следователя. В конце записано: «Разговор с Караханом был очень короткий. Он повторил мне уже сказанное Томским. Помню только, что от него я узнал, что немцы требуют не только разрыва с Францией и Чехословакией, но и заключение военного союза с Германией».
Верховный редактор
В архиве Политбюро ЦК КПСС сохранилась стенограмма судебного процесса по делу так называемого Антисоветского правоцентристского блока, собственноручно подготовленная Сталиным для публикации. Сегодня известны многие подробности политических процессов тридцатых годов, в том числе последнего из них, когда по обвинению в создании Антисоветского правотроцкистского блока на скамье подсудимых оказались Бухарин, Рыков, Крестинский и другие партийные и государственные деятели. Имеются неопровержимые свидетельства, что режиссура этого процесса, как, впрочем, и других, осуществлялась лично Сталиным. Еще в начале шестидесятых годов об этом сообщил комиссии ЦК бывший следователь по особым делам Прокуратуры СССР Л.Р. Шейнин.
«В конце 1937 года, - говорил он, - Прокурор СССР Вышинский получил личное приказание Сталина произвести прокурорский передопрос Бухарина, Рыкова и других обвиняемых в связи с решением о проведении открытого судебного процесса так называемого Антисоветского правоцентристского блока. Следствие по этому делу было проведено и закончено органами НКВД под личным руководством Ежова и Фриновского, которыми в свою очередь непосредственно руководил Сталин.
…Потом начался процесс. Обвиняемых защищали адвокаты, обвинял Вышинский. Он же писал и сам подписывал обвинительное заключение, предварительно, как я точно знаю, доложив его Сталину, который лично внес какие-то поправки и утвердил текст документа. Я при этом не был, но знаю об этом со слов Вышинского. Вообще, Сталин непосредственно руководил этим делом в мельчайших деталях. Ежедневно, в перерывах, Вышинский и Ульрих ездили к нему с докладом, а он давал им указания. Кроме того, были созданы две комиссии ЦК: одна по руководству процессом. (Кажется, ею руководил Молотов, и в нее входил Ежов.) Вторая - по освещению процесса в печати, ею руководили зав. агитпропом ЦК и его работники. Они получали, работая в задних комнатах Дома Союзов, все стенограммы и правили их для печати. Доступ к ним был запрещен. Приговор также предварительно редактировался и утверждался Сталиным».
Через две недели после окончания процесса, 28 марта 1938 года, был подписан в печать «Полный стенографический отчет», насчитывающий семьсот страниц. Однако название «полный» было рассчитано на неосведомленных читателей - уже тогда было известно, что имеются, мягко говоря, расхождения между текстом отчета и тем, что говорилось на суде. Сопоставление первоначального документа, подписанного председательствовавшим на суде Ульрихом и секретарем Батнером, дает наглядное представление о том, как осуществлялось редактирование стенограммы, с тем чтобы ни у кого не осталось сомнений в виновности подсудимых.
Остановимся на той части первоначальной стенограммы, где идет речь о контактах Бухарина и Рыкова с эмигрантом Масловым, через которого, как пыталось доказать обвинение, осуществлялись связи с иностранной разведкой. По этому поводу, в частности, допрашивался подсудимый Бессонов, которому якобы сам Маслов говорил о контактах с Бухариным и Рыковым. Вот как звучали его ответы в первоначальной стенограмме: «Маслов сказал, что он хорошо ориентирован о развитии внутрипартийной борьбы в Советском Союзе и о развитии оппозиционных группировок внутри Советского Союза».
В изданном отчете с помощью карандаша оппозиционные группировки превращаются в «антисоветские группировки внутри Советского Союза», а упоминание о внутрипартийной борьбе вычеркивается, поскольку может вызвать определенные сомнения. Далее Вышинский, как зафиксировано в первичной стенограмме, спрашивает Бессонова: «Вам говорил Маслов о том, что он в курсе подпольной деятельности Бухарина?»
«Он говорил, что он в курсе эволюционных взглядов правой оппозиции и их подпольной деятельности», - отвечает Бессонов. В изданном отчете «эволюционные взгляды» превращаются в «контрреволюционные взгляды».
Редакции подвергались не только выступления подсудимых, но и свидетелей, и даже самого прокурора Вышинского. Так, в первоначальной стенограмме записано:
«Вышинский. Гражданин Осинский, скажите, пожалуйста, какие у вас имеются факты о причастности Бухарина к покушению на жизнь Владимира Ильича Ленина в 1918 году?
Осинский. Конкретно о причастности Бухарина к этому делу я фактов не имею.
Вышинский. А что вы имеете?»
Далее Осинский рассказывает о своем уходе из фракции левых коммунистов и пересказывает разговор со Стуковым. Вышинский продолжает допрос свидетеля: «Следовательно, вам Стуков говорил о том, что выстрел правой эсерки Каплан в Ленина является результатом чего?
Осинский. Результатом тех мероприятий, которые были…
Вышинский. Тех установок и тех организационных мероприятий, которые в свое время были разработаны и приняты кем?
Осинский. Блоком».
В судебном отчете: «гражданин Осинский» исправлено на «свидетель Осинский», слово «факты» - на слово «данные», полностью вычеркиваются отрицательный ответ Осинского и последующий вопрос Вышинского «А что вы имеете?» Остается рассказ Осинского о разговоре со Стуковым. Далее два вопроса Вышинского объединяются в один, а ответ на первый из этих вопросов свидетеля Осинского вычеркиваются. Остается последний краткий ответ Осинского: «Блоком».
Особое внимание Сталин обратил на запись последнего слова Бухарина. На полях стенограммы в тексте сохранились его пометки: рукой Сталина вычеркнуты как отдельные фразы, так и целые абзацы, и наоборот, восстановлены некоторые «безобидные» строки, которые предлагала изъять специальная комиссия. Сталин сначала намеревался восстановить ту часть последнего слова, где идет речь о смерти Горького, и даже написал «Восстановить. Печать» - а затем вычеркнул свою резолюцию.
«10 января 1938 года гражданин прокурор, - говорил Бухарин, - допрашивал меня по поводу смерти А. М. Горького. Я дал показания и на этот счет. Наконец, 20 февраля, буквально за несколько дней до процесса, гражданин прокурор допрашивал меня по «левому коммунизму», организовал пять очных ставок, опять поставил вопрос об убийстве А. М. Горького. На допросе 10/1 гражданин прокурор не предъявил мне никакого юридически сформулированного обвинения». Справедливость этого замечания была слишком очевидна, и оставить его Сталин не мог.
В своем последнем слове Н.И. Бухарин, по существу, разбил многие обвинения, показав всю их надуманность и несуразность. В этом убеждаешься, знакомясь с некоторыми частями его речи, изъятыми из официальной стенограммы, которые говорят сами за себя.
«Сейчас я перехожу ко второй части моего последнего слова, а именно - обоснования обвинений, - говорит Бухарин. - Я опровергаю прежде всего свой якобы факт принадлежности к группе сидящих на скамье подсудимых, ибо такой группы, как таковой, вовсе не было и вовсе не эта группа носила название «правотроцкистского блока»… А раз это так, то ясно, что эта несуществующая группа не может быть вопреки обвинительному заключению сформирована по заданиям разведок.
…Гражданин прокурор утверждает, что «я наравне с Рыковым был одним из крупнейших организаторов шпионажа». Далее вычеркивается следующий абзац: «А почему об этом нет ни слова в следственном материале по моему делу, за исключением показаний провокатора Иванова? А почему гражданин прокурор при своем допросе меня не спрашивал по этому предмету? Как же можно, гражданин прокурор, впервые спрашивать об этом только во время суда, хотя я сидел в тюрьме больше года?»
Как бы подытоживая сказанное, Бухарин с иронией замечает (эти его слова также отсутствуют в официальной стенограмме): «Признаю ответственность даже за те преступления, о которых я не знал и о которых не имел ни малейшего представления».
Последнее испытание
Работая над текстом своего последнего слова в камере №81 внутренней тюрьмы НКВД, Бухарин понимал, что обречен, но в то же время в глубине души надеялся на замену смертной казни тюремным заключением, как это было сделано в отношении Радека и Сокольникова, осужденных на предыдущем процессе. Конспект выступления Бухарин собирался сперва закончить фразой, написанной по-латыни: «Слава коммунизму, идущие на смерть приветствуют тебя!» Но затем вычеркнул ее.
После вынесения приговора осужденные обратились с просьбами о помиловании. Их ходатайства Президиум Верховного Совета СССР 14 марта 1938 года отклонил. Приговор был приведен в исполнение 15 марта. Бывший сотрудник НКВД Лернер сообщил в ЦК КПСС в 1961 году: «Литвин рассказал мне в 1938 году в Ленинграде, что он присутствовал при расстреле осужденных по правотроцкистскому блоку. Из его рассказа я помню, что Рыкову Фриновский приказал перед расстрелом дать стакан спирта, и тот его выпил, что над Бухариным перед расстрелом издевались, а именно: дали ему стул и посадили наблюдать как расстреливают соучастников по процессу. Бухарина и Ягоду расстреляли последним».
Массированные репрессии продолжались два года. Их подлинным окончанием не может считаться январь 1938 г., когда было принято решение ЦК, в котором обличались массовые исключения из партии и аресты, но вина за них еще раз возлагалась на «замаскированного врага», присутствующего в различных организациях. Направленный, вероятно, на то, чтобы приглушить растущую тревогу, этот документ еще отнюдь не знаменовал реальной перемены. Напротив, хотя постановление требовало от парторганизаций индивидуального рассмотрения каждого случая исключения из партии, сам Сталин, который, судя по всему, был одним из его авторов, имел обыкновение в этот период одним росчерком пера превращать длинные списки людей в смертные приговоры: называлось 383 списка такого типа, содержавших, по данным одного историка, 44 тыс. фамилий.
Март 1938 г. стал свидетелем третьего и последнего из больших публичных процессов, самого колоссального из всех. Состав обвиняемых на этот раз представлял собой как бы полный разрез старой большевистской партии. Наряду с Бухариным и Рыковым в нем фигурировали деятели других прежних оппозиций (бывшие троцкисты Раковский и Крестинский), экс-шеф НКВД Ягода, бывшие министры Розенгольц и Чернов, украинец Гринько и узбек Ходжаев, основатель в 1920 г. «младобухарской партии», а затем большевик и глава правительства Узбекистана. Всего на скамье подсудимых оказался 21 человек; некоторые вообще никогда не были причастны ни к какому из оппозиционных течений. Все вместе они, по утверждению обвинения, якобы образовали правотроцкистский блок.
Все пункты обвинительных заключений предыдущих процессов были на этот раз сведены воедино: от шпионажа и тайного сговора с врагом до попытки реставрации капитализма, от убийства Кирова, а также Куйбышева, Горького и Менжинского - деятелей, в отношении которых ни тогда, ни позже не было доказано, что их смерть не была естественной, до организации вредительства всюду и везде, от попыток организовать кулацкие мятежи до намеренного нанесения ущерба целым отраслям промышленности. Все подсудимые и на этот раз признали себя виновными, но процесс не обошелся и без драматических моментов. Крестинский попытался, было, опровергнуть | показания, вырванные у него в тюрьме. Бухарин, который, как. идругие, признался в приписанных ему преступлениях, до конца отвергал самое чудовищное и абсурдное обвинение, будто в 1918 г. в пору Брест-Литовска он замышлял вместе с левыми эсерами убийство Ленина. Отверг он и некоторые другие позорные обвинения, I например участие в убийстве Кирова. Его высказывания на суде - это трагическое переплетение признаний в политической виновности, V оспаривания вменяемых ему преступных фактов, а также тонкой защитительной аргументации, смысл которой порой был достаточно прозрачен: не имея возможности выражаться так, как ему хотелось бы, он все же пытался пролить свет на истинную подоплеку процесса. На приговор это не повлияло: 18 обвиняемых - и Бухарин первым среди них - были осуждены на смерть и расстреляны.
За процессом 1938 г. последовало еще немало месяцев повальных репрессий. Действительная корректировка курса была предпринята только в конце года, когда Ежова убрали из Наркомата внутренних дел. Вскоре он совсем исчез, и все разговоры о нем смолкли, хотя на протяжении двух предшествующих лет его превозносили, как одного из лучших сталинистов. Он был в свою очередь арестован и расстрелян. Этот человечек небольшого роста, почти карлик, со скромными интеллектуальными способностями, играл первую роль в осуществлении террора. Когда он стал неугодным, его уничтожили. Это позволило Сталину создать впечатление, что Ежов-то и был единственным виновником двух чудовищных лет с их «перегибами». Вместе с Ежовым исчез целый ряд следователей и начальников НКВД, безжалостно орудовавших под его началом. Так, немалому числу узников лагерей довелось встретиться лицом к лицу - но уже в роли заключенных - с теми самыми людьми, которые еще недавно были их свирепыми гонителями. Это была последняя волна террора.
Почему Сталину это удалось
Сколько было жертв? Достоверных данных нет. Советские официальные источники безмолвствуют. В разговорах между самими гражданами СССР обычно упоминаются миллионы. Один видный коммунистический деятель Югославии назвал цифру 3 млн. По осторожным подсчетам историка Медведева, по меньшей мере 400- 500 тыс. было расстреляно и от 4 до 5 млн. - арестовано. Западные исследователи называют более высокие цифры. Каковы бы ни были окончательные данные, то была цена абсолютной власти Сталина.
Столь употребительное в те годы выражение «враги народа» должно было бы как будто подтолкнуть нас к якобинской версии террора. Но подобное толкование, хотя и получившее хождение в ту пору, не выдерживает проверки действительностью. В СССР тогда не было ничего похожего на ситуацию «отечество в опасности». Гражданская война была далеко позади. При всех трудностях внутренняя обстановка улучшалась. Судороги коллективизации тоже были уже в прошлом. Тех, по кому ударили репрессии, нельзя было рассматривать как представителей враждебного класса.
Относительно более высокий процент жертв, как мы видели, приходился на партию, причем именно на руководящий слой. Поневоле задаешься вопросом: почему же коммунисты не оказали сопротивления? Чтобы ответить, следует, видимо, обратиться к двум главным соображениям.
Партия, которая вверила себя Сталину в 1929 г., была совершенно не подготовлена к отражению сталинского натиска. В представлениях старого большевистского костяка партии все ценности - политические, этические, духовные - были связаны с самой партией, выступавшей в роли высшего и единственного орудия революции. У этого центрального партийного ядра не было поэтому идейного оружия для борьбы с деспотизмом, говорившим от имени партии. Отсюда полная растерянность многих жертв, их неспособность понять события. (Многочисленные свидетельства сходятся в том, что другие категории арестованных, например глубокие приверженцы тех или иных религий, морально лучше выдерживали испытания; более стойкими зарекомендовали себя в тюрьмах также группы непримиримых троцкистов, которые были уничтожены, но после того, как с отчаянным мужеством пытались защищать свое достоинство.)
Подобно множеству советских людей, большинство жертв были убеждены, что ответственность за их преследование лежит не на Сталине. Они думали о заговоре в самом НКВД, о котором не подозревал Сталин61. Но и те, кто обладал достаточной прозорливостью, чтобы понять, откуда исходит удар, - а таких было немало - не решились выступить против вождя, которого они сами подняли на слишком большую высоту. Все последние тщетные попытки сопротивления сводились к запоздалому разоблачению НКВД как главного источника злоупотреблений. Подобный взгляд на вещи содержитсядаже в письме, которое Бухарин оставил жене незадолго до арестав надежде, что оно дойдет до «будущего поколения руководителей % партии», хотя именно Бухарин не питал иллюзий насчет намерений I Сталина. Сам вопрос о ложных признаниях обвиняемых на процессах является составной частью этой более широкой проблемы. Ныне накопилось достаточно свидетельств, благодаря которым можно представить себе, с помощью каких физических и моральных пыток у подсудимых вырывали или навязывали им эти самообвинения. Разумеется, то был решающий фактор. Но к нему добавлялось чувство бессилия и - как угадывается во внутренней трагической напряженности последнего слова Бухарина на суде - некое расплывчатое чувство собственной вины за то перерождение политической борьбы, жертвами которого стали, в частности, сами подсудимые.
Здесь мы наталкиваемся на вторую группу соображений. Будучи слишком сильным, чтобы превратиться просто в «передатчик» сталинских директив, руководящий слой партии во второй половине 30-х гг. был слишком слаб, чтобы оказать победное сопротивление. Сердцевина системы сталинского аппарата, этот слой, в отличие от недосягаемого вождя, был прямым участником жестоких битв предыдущего периода повсюду в стране: на него не могло не обращаться то озлобление, которое оставили после себя эти ожесточенные схватки. Его власть усилилась, но ослабли те чувства симпатии и поддержки, которыми он пользовался среди рабочих и крестьян: скудной оказалась его опора в народе.
Сталин знал слабости партийных комитетов и широко использовал их с помощью тезиса о вредительстве. Страна жила еще под бременем многих трудностей, порождавших напряженность. И вот для всех причин недовольства - шла ли речь о катастрофах на производстве или задержках с выдачей зарплаты, очередях перед магазинами или низких доходах колхозников - были найдены козлы отпущения в виде многих тысяч могущественных вредителей, проникших повсюду. Свой удар Сталин нанес главным образом с помощью ежовской полиции; но вместе с тем он сумел создать слепое общественное движение, в котором застарелая злоба и новая ярость выплескивались в одном иррациональном порыве. В печати навязчиво повторялись одни и те же темы. Собрания превращались в судилища. Все происходившее - от выражения «враги народа» и до показаний обвиняемых на московских процессах - служило отличной пищей для разжигаемой кампании. В сотнях сельских районов, причем обычно именно в тех, где хуже всего шли дела, устраивались свои «малые» процессы, сообщения о которых попадали только в местную печать. Схема была неизменно одной и той же: главным обвиняемым выступал секретарь райкома, якобы пригревший шпионов и вредителей и потому несущий ответственность за все невзгоды, от которых страдало население.
То, что предпринял Сталин, было безжалостной политической акцией, а не импровизацией параноика. Благодаря этому он, несмотря на репрессии или, быть может, даже с помощью репрессий, смог выступить в качестве защитника народа, стража трудной ценой добытых завоеваний, в равной мере бдительно охраняющего их как от внешних, так и от внутренних врагов. Он ликвидировал тем самым все, что могло помешать ему в осуществлении собственной власти. Речь шла, если воспользоваться выражением официальной характеристики, данной в 1962 г. в Москве, «о злоупотреблениях Сталина властью, его произволе и преступных действиях»66, а с учетом всех обстоятельств не будет ошибкой скаэдть - о государственном перевороте.
Никакая самая богатая фантазия не могла вообразить, что внутрипартийные идейные разногласия будут представлены как бандитские преступления, хотя после 1929 года, после разгрома так называемой правой оппозиции, с тех пор как Бухарин перестал занимать руководящее положение в партии, он был всегда под сталинским прицелом и сталинским обстрелом, и это угнетало его. Сталин третировал Бухарина, внушая ему, что его бывшие ученики, которых начали называть унизительно "школка" и разогнали, отправив многих на работу вне Москвы, превратились в контрреволюционеров. Он натравливал на Бухарина отдел печати ЦК и редактора "Правды" Мехлиса, с которым у Бухарина бывали частые стычки. Сталин изредка позванивал Николаю Ивановичу, давал какие-либо указания редакции "Известий" например: Бухарину и Радеку обязательно написан, "разгромные" статьи ("разгромные" - так он выразился) об историке, революционере- большевике Михаиле Николаевиче Покровском. Он позвонил и пробрал Бухарина за то, что в потоке славословий автор одной статьи написал, что мать Сталина называла его Coco.
Это еще что такое за Coco? - вопрошал разгневанный Сталин. Непонятно, что его разозлило. Упоминание ли о матери, которой он никогда не оказывал внимания (как я слышала), или он считал, что и мать тоже должна была называть сына "отцом всех народов" и "корифеем науки".
Одновременно он "ласкал" Николая Ивановича, проявлял к нему "внимание". Произнес на банкете, устроенном для выпускников военных академий весной 1935 года, тост в честь Бухарина. "Выпьем, товарищи, за Николая Ивановича, все мы его любим и знаем, а кто старое помянет, тому глаз вон!". Тост на банкете выпускников военных академий даже не за военного руководителя, а за штатского человека, за уже низвергнутого, но все еще любимого Бухарина! Выпили - и раздались бурные аплодисменты, как у нас говорят, переходящие в овацию. Бухарин растерялся от неожиданности. Сталин как бы измерял температуру отношения к Бухарину. Все было у него рассчитано, каждый шаг, нет, каждый сантиметр шага. Это теперь ясно, тогда этого никто, в том числе и сам Бухарин, и не подозревал. Тост был воспринят как искренний, выражающий отношение Сталина к Бухарину.
Сталин звонил, чтобы поздравить Бухарина с хорошим докладом о поэзии на Первом съезде писателей летом 1934 года. Особенно ему понравилось высказывание о Демьяне Бедном, о том, что тому грозит опасность отстать от времени. Однажды Сталин позвонил глубокой ночью, был нетрезв, поздравил Бухарина с женитьбой. Звонок разбудил нас. Я подошла к телефону и услышала три слова.
Сталин. Николая попросите!"
Опять какая-нибудь неприятность", - сказал Николай Иванович и взволнованно взял трубку. Но, оказалось, неприятности вовсе не было. Сталин сказал:
Николай, я тебя поздравляю! Ты и в этом меня переплюнул.
Почему "и в этом", Н.И. не спросил, но в чем переплюнул, все-таки поинтересовался.
Хорошая жена, красивая жена, молодая - моложе моей Нади!.
Он это говорил, когда Надежды Сергеевны Аллилуевой уже не было в живых. После таких выходок на следующий же день можно было ждать неприятности. Вся эта нервотрепка, к которой, я бы сказала Н.И. до некоторой степени даже привык, до августа 1936 года преодолевалась им благодаря присущей ему жизнерадостности. Начиная же с августа 1936 года, то есть с зиновьевского процесса , обвинения против Бухарина стали настолько страшны, что жизненные силы его иссякали на глазах. Я была отправлена в лагерь до осуждения Бухарина.
Я долго ждала процесса - целый год. Я понимала, что приговор будет смертным, другого не ждала и молила о скорейшем конце, чтобы прекратились мучения Николая Ивановича. Но у меня теплилась слабая надежда, что Бухарин уйдет из жизни гордо. Что он так же, как на февральско-мартовском Пленуме 1937 года, громко, на весь мир заявит: "Нет, нет, нет! Я лгать на себя не буду!" Эта надежда была ничем не обоснована и родилась только от большой любви к Николаю Ивановичу
В лагере я уже хорошо понимала, что все обвиняемые, проходившие по процессу, признаются в преступлениях, которые они не могли совершить. Обычно в лагере мы газет не получали. В первых числах марта 1938 года надзиратель принес газеты, в которых освещался процесс. "Почитайте, почитайте, кто вы есть!" Он брезгливо и злобно посмотрел на меня, отдал газеты старосте барака, хлопнул дверью и вышел. Эта староста, по фамилии Земская (у меня ее фамилия и внешний вид ассоциировались всегда со змеей), конечно тоже была чья-то жена, работала раньше в Ленинграде прокурором, а в лагере была осведомителем. Однажды еще до процесса, Земская уже успела сделать мне неприятность тем, что сообщила в 3-ю следственную часть о том, что у меня имеется книга со штампом "библиотека Н.И. Бухарина" и очень подозрительным названием "Опасные связи". Это была книга французского писателя и политического деятеля XVIII века Шодерло де Лакло, очень живо и остроумно написанный роман в письмах. Он был прекрасно издан в начале 30-х годов советским издательством "Academia" Трудно теперь сказать, почему именно эта книга оказалась у меня с собой. После доноса Земской у меня был устроен персональный обыск, и старинный французский роман о светских озорниках забрали как контрреволюционный. Так мне объяснили, когда я обратилась с просьбой вернуть книгу.
Итак, нам принесли все газеты, освещавшие процесс, кроме той, где было опубликовано последнее слово Бухарина. Меня очень интересовало, простая ли это случайность, или за этим что-то кроется? Газеты в руки заключенным не давали, староста читала их вслух, сидя на верхних нарах, как раз напротив меня. Читая обвинительные заключения, она иногда отрывалась и поглядывала в мою сторону, чтобы потом донести, как я на в реагирую.
До процесса я думала, что более или менее психологически подготовлена к нему благодаря чтению предварительных показаний против Бухарина , которые присылались ему, когда Николай Иванович еще не был арестован, но уже находился под следствием. Но процесс по наглости и чудовищности обвинений превзошел все мои ожидания. Преступная фантазия его создателя (остальные были исполнителями) достигла апогея. Такого количества преступлений ни один преступник за свою жизнь не смог бы совершить, не только потому, что на все это не хватило бы жизни, но и потому, что он обязательно провалился бы на первых нескольких.
Шпионаж и вредительство; расчленение СССР и организация кулацких восстаний; связь с германскими фашистскими кругами, с германской разведкой, с японской разведкой; несбывшиеся террористические стремления убить Сталина, убийство Кирова; террористический акт в 1918 году против Ленина, причем не просто совершенный правой эсеркой Каплан , а рука Каплан - это рука Бухарина, умерщвление давно не работавшего из-за болезни Менжинского , Куйбышева , Горького , даже попытка отравления Ежова ("Ну как не порадеть родному человечку!").
После оглашения обвинительного заключения председатель Военной Коллегии Верховного Суда Ульрих опрашивал обвиняемых, признают ли они себя виновными. И только Николай Николаевич Крестинский смог заявить.
Не признаю. У меня брызнули слезы. Это была минута просветления и гордости за него. Мне казалось, что я вижу его Добродушное лицо с подслеповатыми, сильно близорукими глазами, в очках. И хотя отрицание вины длилось у Крестинского недолго - его заставили "признаться", то-есть лгать, - это обстоятельство стало основательной трещиной в ходе процесса.
Сначала я слушала отчет о процессе сидя, потом, чтобы избегнуть взглядов любопытствующих женщин, легла на нары и накрыла одеялом голову. Я почувствовала сильную головную боль, из носа пошла кровь. Возле меня неотлучно была Сарра Лазаревна Якир . Она смачивала холодной водой полотенце, прикладывала его к моему носу и тихо говорила.
Отупей, отупей, надо стараться ничего не воспринимать, бери с меня пример, я уже отупела!
Неожиданно Земская прервала чтение и властным голосом крикнула.
Бухарина! Иди-ка мыть коридор, сегодня твоя очередь!
И очередь была не моя, и староста видела, в каком я положении, понимала, что мыть коридор я не смогу. Это сделано было нарочно, чтобы осведомительница могла доложить о моем отказе, что дополнило бы мою "контрреволюционную" характеристику
Не волнуйтесь, - заявила С. Л. Якир, - я за нее вымою. И хотя сама была измучена, пошла мыть длиннющий грязный коридор. В то время и в таком состоянии, в каком я находилась, в бараке, где не меньше ста женщин устремляли на меня взгляды, когда я не могла взять газету в руки и вдуматься, произвести хотя бы элементарный анализ этого мерзкого судилища, все обвиняемые казались мне на одно лицо, все, кроме Крестинского.
Николай Иванович выглядел в моих глазах гораздо унизительнее, чем cпустя много лет, когда я смогла сама прочесть судебный отчет и его последнее слово. В томском лагере у меня были даже сомнения, действительно ли это был Бухарин, не подставное ли лицо, загримированное под Бухарина. Настолько чудовищными казались мне его признания, что, если бы он высказал мне их наедине, я сочла бы его безумным. Многие тогда считали, что на процессе были подставные лица и Бухарин тоже был не Бухариным. Но мои первоначальные сомнения по мере чтения очень быстро рассеялись. Слишком хорошо я знала Николая Ивановича, чтобы не узнать и его стиль, и его характер. Подставные лица - это была бы слишком грубая и опасная фальшивка вообще, а по отношению к Бухарину в особенности.
Да и сам ход процесса - наряду с признаниями стычки с Вышинским - делал неубедительным это предположение.
Спустя много лет, когда я вернулась в Москву, И.Г. Эренбург , присутствовавший на одном из заседаний процесса и сидевший близко к обвиняемым, подтвердил, что на процессе наверняка был Николай Иванович. Он же рассказал мне, что во время судебного заседания через определенные промежутки времени к Бухарину подходил охранник, уводил его, а через несколько минут снова приводил. Эренбург заподозрил, что на Николая Ивановича действовали какими-нибудь ослабляющими волю уколами, кроме Бухарина, больше никого не уводили.
Может, потому, что больше остальных его-то и боялись, - заметил Илья Григорьевич. Эренбург рассказывал, что билет на процесс дал ему Михаил Кольцов со словами: "Сходите, Илья Григорьевич, посмотрите на своего дружка!" И произнесено это было, как показалось Эренбургу, враждебным тоном. Но Кольцов и сам не избежал той же участи.
Состав подсудимых меня поразил невероятно. И на первых двух большевистских процессах, по-видимому, тоже были обвиняемые, не связанные политической деятельностью, общими целями, оппозиционными настроениями ни с Каменевым и Зиновьевым, ни с Пятаковым, Радеком и Сокольниковым, но таких посторонних было намного меньше. По предыдущим процессам прошло много людей, работавших в различных учреждениях на ответственных постах, ранее исключенных, затем восстановленных в партии, бывших троцкистов, давно порвавших с Троцким. Из принадлежавших к "правой" оппозиции по последнему процессу вместе с Бухариным проходил только Алексей Иванович Рыков . Томский сразу понял, что ничего не докажешь, потому что доказательства невиновности не нужны, и смог своей твердой рабочей рукой пустить себе пулю в висок. Когда я подумала о нем, мне представились эти крепкие широкие руки, запомнившиеся в тот час, когда Томский нес урну с прахом моего отца к Кремлевской стене. Я воображала, что по процессу пройдут сторонники взглядов Бухарина. Д. Марецкий, А. Слепков, Я. Стэн, Зайцев, В. Астров, А. Айхенвальд, И. Краваль, Е. Цетлин и другие. Те, кого к этому времени называли унизительно "школка", и сам Бухарин, как робот, повторял на процессе это слово. Те, кого когда-то защищал от нападок Каменева - кто бы мог подумать - Молотов! "Такой "демократ", как т. Каменев, говорит о них не иначе как свысока. Стецкие-Марецкие. Он иначе не может выразиться о той молодежи, которая вокруг партии и вокруг ее руководящих органов начинает подрастать, которая приносит нашей партии громаднейшую пользу..."
Но нет сторонников бухаринских взглядов в 1928 - 1929 годах на процессе не было. Не было и Фрумкина , которого Сталин считал правей Бухарина, не было Угланова... Сторонники Бухарина во время брестских разногласий, якобы совершавшие вместе с Бухариным преступления, - В.В. Осинский (Оболенский) , В.Н. Яковлева проходили по процессу как свидетели, а не как обвиняемые. Зато с Бухариным вместе оказались "врачи отравители", к политике никогда не имевшие отношения Это были очень знающие врачи, среди них профессор Плетнев , широко известный у нас и за границей.
Нужно было "сделать "правых" Кто же ими стал? Чудовищно, но одной из центральных фигур на процессе стал Ягода , бывший наркомвнудел, при котором был проведен процесс Зиновьева - Каменева, а ранее - небольшевистские процессы. Ягода, к которому Николай Иванович, кроме презрения и ненависти, никаких иных чувств в последнее время не питал.
Бухарин считал, что Ягода разложился, забыл свое революционное прошлое, превратился в авантюриста, карьериста и чиновника. Ягода никогда не мог быть ни правым, ни левым, он всегда держался за свой пост, он строго выполнял указания Хозяина, не понимая, как последний его "отблагодарит"!
Ни об одном из подлинных преступлений Ягоды на процессе не было сказано ни слова. Он был так же оклеветан, оболган, как и его жертвы. Пожалуй, лишь один факт, рассказанный Ягодой на процессе и подтвержденный Рыковым и Бухариным, действительно имел место: когда в деревне в связи с коллективизацией начались крестьянские волнения и тяжелые известия с мест дошли до Рыкова и Бухарина, кто-то из них обратился к Ягоде как к наркому внутренних дел за точными цифровыми данными о волнениях для доклада на Политбюро или, может быть, на Пленуме ЦК ВКП(б) в целях предупреждения дальнейшего их роста и для обоснования своей позиции. Лучше Ягоды этих данных никто не мог знать. Ягода никогда не был в "правой" оппозиции, но к нему обратился Председатель Совнаркома, и он обязан был сообщить ему сведения. На процессе они фигурировали как тенденциозные. Ягода не рассчитал гири на весах; по-видимому, если бы он не дал таких сведений, он бы получил только одобрение. Но этой оплошности Сталин ему не простил. О приведенном факте с Ягодой я знаю, так как присутствовала при разговорах об этом Н.И. Бухарина с Ю. Лариным.
Вторым сделанным "правым" был Акмаль Икрамов , секретарь ЦК КП(б) Узбекистана . Икрамов тоже никогда в "правой" оппозиции не был. Более того, он выступал против нее. Трудно сказать, какие потенциальные сторонники были у Николая Ивановича, но они были наверняка. Калинин , например, однажды встретил Н.И. в Кремле (это было еще до XVI съезда ВКП(б)) и сказал ему
"Вы, Николай Иванович, правы на все двести, но полезней монолитности партии ничего нет. Время мы упустили, у нашего генерального секретаря слишком большая власть, остальное понимайте сами". Шверник также выражал сочувствие позиции Николая Ивановича, но только лично. А возможно, и Икрамов был молчаливым сторонником взглядов Николая Ивановича, хотя он и выступал против "правой" оппозиции. И Акмаль Икрамов , и Файзулла Ходжаев были удобны фальсификаторам тем, что у Акмаля Икрамова останавливался в Ташкенте Николай Иванович , когда проводил свой отпуск в горах Памира или Тянь-Шаня, тогда же он видел и Ф. Ходжаева. Куда бы ни ступала бухаринская нога, она обязательно несла за собой "контрреволюцию" Но ташкентских встреч для этого не хватило, надо было придумать еще, и придумали. Подробней об этом эпизоде я еще расскажу. "Вербовка" Бухариным Икрамова так же невероятна, как невероятны лживые показания Икрамова в отношении самого себя о вредительстве и так далее. Но, не налгав на себя, не налжешь и на Бухарина, а этого от него несомненно, требовали на следствии.
Никогда не были "правыми" упоминавшиеся на процессе Рудзутак , Енукидзе и многие другие, не разделявшие взглядов Бухарина, Рыкова, Томского в 1928 - 1930 годах.
